Фильм

Мой сын, мой сын, что ты наделал

Пожалуй, самонадеянно рецензировать фильм, построенный на диалоге двух культур, американской и античной, сколь уж я не бывал в Америке, да и с древнегреческой трагедией знаком посредственно. Высокая культура Древней Греции тайными дорожками перешла в высокую культуру США, и через пространство моей культуры эти дорожки никогда не проходили. «Мой сын, мой сын, что же ты сделал», фильм с названием в виде стихотворной строки, совершенно не об этом, но не позволяет мне почувствовать никакой причастности к тому, что творится на экране.

Я всегда пропагандировал идею Достоевского, что каждого убийцу можно и нужно понять, выслушать и услышать. (На этом месте я делаю такой неожиданный для себя вывод, что если всё, что происходит на экране, бывает и в жизни («Основано на реальных событиях,» — предупреждает меня автор перед просмотром), то американская полиция, взятая как социальный институт, прочла Достоевского куда более внимательно и тщательно, чем российская. Ну а в то, что так действительно бывает, поверить живущему в государстве милицейского произвола и насилия действительно сложно.) В этом фильме не будет мнительных рассуждений по поводу добра и зла, преступления и наказания, здесь вообще нет ни рассуждений, ни какой бы то ни было педагогики. Эти рассуждения сюда, если угодно, можно приплести: здесь затронем и современное видение западным миром ислама (карающий меч Аллаха, убивающий мать руками сына), и нью-эйдж (что же, если не карма, преследует проклятый род Ореста?), и фрейдовы эрос и танатос, — но лишь для того, чтобы Херцог поиронизировал и над нами. Впрочем, ирония здесь тоже еле слышна, странно видеть фильм причисленным к жанру чёрных комедий, и, к примеру, с парнем-хиппарём мне хочется обойтись гораздо жёстче, чем просто крикнуть «хватит медитировать»; многие подобные мелочи вызывают раздражение у зрителя, Херцог же абсолютно спокоен, в отличие от того же Годара, который, кажется, готов разбить фотокамеру каждому молодому человеку. С последним фильмом Годара, равно как и с последней работой фон Триера, «Мой сын» перекликается ещё и возведённым во всех трёх фильмах анималистическим пантеоном.

Не уверен, что Херцог ставил себе подобные задачи, но возвращаясь к теме диалога культур, замечу, что то ли из-за кафкианского абсурда окружающей меня действительности, то ли из-за того, что за сорок прошедших лет мир (там, у них) действительно изменился, но всё вдруг встало в этой ленте с головы на ноги. Если раньше каждый фильм был о том, что это мир сошёл с ума, и кинематограф Херцога неспроста был назван «культом отрицания посредственности», воспевающим бунт аутсайдера в широком смысле, то на этот раз убивающий мать Брэд МакКаллам, с прототипом которого режиссёр общался лично, героем вовсе не выглядит. Можно удивиться тому, как два десятка вооружённых людей окружают не очень-то опасного преступника, мотивы которого в общем-то, ясны, но по-моему, они просто хорошо выполняют свою работу, это не вызывает ощущения ненормальности. Это и не история одиночества («Почему весь мир пялится на меня?») и дискоммуникации (приехавшие на помощь невеста и друг МакКаллама не могут связаться с ним). Всё это упоминается здесь, но ничто не становится в центр трагедии.

С чем же мы тогда имеем дело? Я думаю, эту историю стоит понимать поэтически; и психоаналитиком Уиллем Дефо был в том же году у фон Триера, а здесь же играет роль детектива, которому не приходится даже вникать в суть истории, чтобы разобраться в ней, история рассказывает ему сама себя. Мы становимся свидетелями поэтически красивой истории о том, как одна трагедия рождает другую. Как мир древнегреческой трагедии, возвышенной, но всё же злободневной и актуальной, становится миром трагедии американской, подпитанной американской культурой с её небоскрёбами и загородными коттеджами, баскетболом и современной академической музыкой. Это диалог двух высоких культур, одна из которых мать, а другая сын; нужно ли этому сыну убить свою мать, чтобы снять проклятие (привет всем радикально настроенным антикапиталистам), — неважно: «Он будет проклят, если сделает это, будет проклят, если не сделает, и будет дважды проклят, если будет колебаться.»

Вернер Херцог раз за разом пытается взять Америку приступом. В "Строшеке" Америка заставила главного героя потерять всё, что было ему дорого, и оставила его кататься по кругу на фуникулёре. В "Агирре, гнев Божий" Америка обошлась с фанатичным искателем "Эльдорадо" ещё ужаснее. Что ждёт его героя в этот раз?

Кажется, Вернер Херцог нашёл достойную замену параноидальной харизме Кински. Майкл Шеннон играет молодого человека, который однажды услышал внутренний голос и благодаря ему избегает гибели. Он решает больше не расставаться с внутренним голосом: вдруг тот подскажет ему, для чего Бог создал Брэда? Херцог как всегда безупречно владеет материалом. Мы видим, как человеку, наделённому иным видением мира, трудно приспособиться к миру людей и его условностям, которые раздражают его и даже провоцирует его гнев. В одной из сцен Ингрид (героиня Хлоэ Севиньи) тщетно пытается убедить Брэда, что он не в состоянии купить дом, потому что «тот дом не продаётся». Брэд приходит в ярость и кричит на девушку "И что? И что?" Личность Бреда формировалась в герметическом мире эксцентричного розового дома на окраине Сан-Диего с его главной обитательницей - чрезмерно опекающей его мамашей, тихой сумасшедшей, одержимой фламинго (в исполнении "матери Лоры Палмер" Грейс Забриски). В сцене, где мать подаёт на стол желе, понимаешь: из этого дома надо бежать. Эта мамаша состряпала свою собственную параноидальную реальность, в которую затягивает всех окружающих её людей. Она отказывается замечать, что на самом деле происходит с её сыном.

Бред чувствует, что создан для чего-то великого и только ждёт, когда внутренний голос вновь проснётся и укажет ему путь. Он ждёт знака, ждёт нужного слова. Раз Он уже спас его однажды, значит ему суждено выполнить в будущем нечто важное, достойное его великой личности, какой он себя безусловно видит. И Вселенная даёт знак его нездоровому воображению. Режиссёр, знаток греческих трагедий (любимый актёр Ларса фон Триера Удо Кир) решает сделать Брэда главным героем своей пьесы об Оресте, убившем свою мать. Брэд счастлив: Бог подал ему знак и указал ему Путь. Но Бред слишком вжился в образ, он не хочет говорить чужими репликами и кому-либо подчиняться, все вокруг должны просто восхищаться его игрой. Когда режиссёр отстраняет Бреда от постановки, Брэду не остаётся другого выхода, как убить свою мать по-настоящему. Он не может больше жить без публики, он должен преодолеть свою отчуждённость, обстановку полной изоляции от зрителей, которые жаждут знакомства с его гением. «Бог здесь, но он мне больше не нужен» - говорит убийца, выкатывая Бога в лице кофейной банки на улицу.

Стопроцентное попадание в подборке актёров. Хлоэ Севиньи - безупречная растерянная девушка, которая пытается раз за разом понять и принять замысловатые выверты ума своего парня и смягчить его напор и раздражительность. Брэд говорит ей, что время почти остановилось, его как визионера часто посещают видения и прозрения, для него это в порядке вещей. Ингрид искренне пытается понять, как работает его ум, но она устроена иначе и в этом её трагедия. Брэд хочет стать кем, ему предназначено быть. Он хочет избавиться от гнетущих его пут профанного мира: так, в сцене у госпиталя он отдаёт свою сумку с вещами первому встречному. Девушка не понимает его, ей кажется дикостью расстаться с любимыми вещами.

Линч приглашает Херцога посетить его мир, он как бы говорит Херцогу: "Пойдём мимо вот этого аккуратного газончика и этих милых фламинго и заглянем в окно, я покажу тебе какое безумие скрывается за всем этим". Херцог с радостью соглашается, но ведёт себя осторожно, это не его территория, Америка по-прежнему пугает и манит его одновременно. Наконец, два великих режиссёра видят, как Брэд отпускает своих заложников-фламинго и идёт сдаваться полицейским. Здесь его сознание достигает пика помрачения, совсем как у героини "Бульвара Сансет", которая в образе Соломеи спускается по лестнице к полицейским, думая, что её снимают кинокамеры. И кто бы мог подумать, что в этом мире такая мелочь, как надпись на кружке Razzle Dazzle может привести к убийству? Помнится, песня "битлов" Helter Skelter тоже спустила чей-то курок.

Мне, как непритязательному кинолюбителю, было жутко обидно получить от тандема Херцог-Линч что-то пресное, с потугами на скрытый подтекст. Допускаю, что я не готов полностью внять задумке автора. Но я же видел предыдущие фильмы, и на своем начальном уровне кинопознания оставался доволен. А может не стоит искать смысла там, где его нет? Единственное яркое воспоминание - снова увидеть мамашу Лоры Палмер.

Устал от всего, смотрю Херцога. Традиционно начал с конца, играя на гавайской гитаре.

И сразу хорошее омское кино про вуду-пипла в осаде, страусов, розовых заложников, бога из овсянки, мимимишечную Хлои Севиньи и удивительно положительного Уильяма Дефо (мимими-2). Так-то там вообще кастинг такой, что еще на уровне лиц понятно — не конкурс парикмахеров. Дальше все сказано до нас.

Единственный, на мое восприятие, минус: актер так круто дает безумия, что персонажу совсем не хочется хотя бы как-нибудь симпатизировать, а даже наоборот, чтобы поскорее поймали и закрыли, а еще лучше — пристрелили при провокации. Такой вот он страшный. Что даже и плюс...

С другой стороны, кто прошел бы через этот чертов рынок, и остался бы при своих?