Все отзывы о спектакле «Воспитанница»

Эренбургская вода стоит, плещется, льется на пол, на актеров, на зрителей в каждом его спектакле. И если он ставит русскую классику, всегда на сцене будет ванна, река или водоем, а около воды всегда комары, и можно хлопать их по ненавистному человеку, махать руками и выкуривать цигаркой подальше от страстно любимой русских москитов XIX века, столь же назойливых, как и в нашем времени. И в этих мелочах есть связь времен, связь всех русских людей, которую уже десять лет как протягивает режиссер Эренбург сначала в Петербурге, потом в Магнитогорске, а теперь и в Праге. По рекам эренбургских спектаклей протекают его режиссерские выдумки, заплывая в одну сцену, и выплывая в другой, другого спектакля. И как не далека Сибирь от Чехии, река, соединяющая их, смогла перенести почти все в точности из магнитогорской «Грозы» в пражскую «Воспитанницу». Это тот же Островский Эренбурга – страстный, на все способный и бьющий метко и болезненно, как мышеловкой по пальцам. Здесь также играют в жмурки, развешивая белье, и так же во время игры появляется «нежданный гость», там – Тихон, здесь – маменька. Так же приехавший из Москвы вручает каждому обитателю по трогательному подарочку, и, подобно тому, как Варвара получила комплект белья, который она демонстрирует, задрав юбку на табуретке, так же его получает и Лиза. Так же сидят в бане, так же хлопают комаров, тот же образ волевой, но по-своему справедливой маменьки, так же все мужчины ведут себя по-бабски… И это не просто самоцитаты, это уже самокопирование, и оттого грустно не от трагедии невозможности быть вместе барину Леониду и воспитаннице Наденьке, а оттого, что режиссер пишет в газете сегодняшней те же статьи, что и во вчерашней. Новогоднюю елку каждый год можно украшать теми же игрушками, что и в прошлом, добавляя новые, недавно купленные, и избавившись от нескольких разбившихся. Но со спектаклями так поступать некорректно. И зрителям, к несчастью или к счастью повидавшим «Грозу», остается радоваться некоторым новым гирляндам, на которые не поскупился Эренбург в этом году. Он, верно, все время занимался сбором елки, и, как превосходный педагог, собрал ее очень качественно. Все пражские студенты играют на одном, достойном уровне, ровно, если слово это можно применить к театру Эренбурга и кажется, что русскую жизнь, тоску и веселье, по крайней мере, в данной работе, понимают они вовсе не по-чешски, и даже не по-славянски, а совсем на нашем родном языке и без всяких там акцентов. Но все же выделялась одна, не самая большая, но самая прекрасная ветка – Василиса. Она фантастично вынула наружу всю свою (или даже не всю) сексуальную сущность в сцене, когда она засовывает руку в висящий на вешалке пиджак и начинает заигрывать с собой своей пиджачной рукой. Она, находясь в образе старой девы, замусоленной, задавленной и замученной, комично и одновременно трагично поражается тому или иному происходящему на сцене, стесняется, смущается и все же производит некоторые действия, самыми частыми из коих становятся ее обмороки. Приятно любоваться на это, так же как и на фирменные эренбургские детали, которые, кажется, только он в нашем театре замечает с такой любовью и такой точностью. Сидя в бане, Леонид снимает крестик, и снимает его столь осторожно, сколь только может, а касаясь самовара, герои тут же отдергивают руки, и любое движение Нади и Леонида, каким нелепым бы оно ни было приближает обоих к сближению, а наутро Надя пьет чай, запрокинув чашку так, чтобы лица ее не было видно, а потом она разбивает эту чашку, и все говорят что осколки «к счастью», в то время как в начале спектакля после разбитой посуды причитали «к несчастью». И в этом вся сущность человека: загораживаться от мира, успокаиваться и успокаивать других выдуманностями, роптать и мечтать, падать в обморок, или просто столбенеть, когда не знаешь, что сделать, и все в этом духе. И как всегда Эренбург вводит ноты Достоевского, не вытерпев, в конце. Здесь это последняя сцена, когда Леонид пытается совершить самоубийство, для него это именно «совершить», для него это, как, впрочем и для любого героя Островского, невыносимо сложно. Он пытается порезать вены, повеситься, но он не Кириллов или кто-либо другой, способный на это. Ящики, составляющее зерно декораций, падают, включается мелодия, неизменно сопровождающая спектакль, что-то русское, шипящее от патефона с началом «Спрятался месяц за тучку», и спектакль оканчивается. Было бы прекрасно, если бы с его окончанием завершился и эксперимент Эренбурга мухлевать со спектаклями, и появилось бы под его режиссурой снова что-то щемящее душу, но несомненно по-новому.